[печеня]

@темы: Покахонтас, Аладдин

---

[печеня]

What If: A Bird Loves A Fish by *OpalLynn on deviantART


A Bird Loves a Fish II by *OpalLynn on deviantART


Before Sunset on the Third Day by *OpalLynn on deviantART

@темы: Гет, Русалочка, Disney

---

[печеня]

@темы: Рапунцель, Покахонтас, Белоснежка и семь гномов, Русалочка, Красавица и Чудовище, Аладдин

---

[вотЪ]

источник здесь

@темы: Питер Пэн, Рапунцель, Покахонтас, Белоснежка и семь гномов, Красавица и Чудовище, Disney, Аладдин

---

[D-r Zlo]

@темы: Горбун из Нотр-Дама, Мулан, AMV, Гет, Красавица и Чудовище, Disney, Аладдин, Коты-аристократы, Сто и один далматинец, Спящая красавица, Великий мышиный сыщик

---

[печеня]

Cowboys, Tigers and Bears by *kizer180 on deviantART



The Bear with the Belly shirt by *kizer180 on deviantART


The Good by *kizer180 on deviantART


Secret Agent Calvin Hobbes: Worlds a Playground by *kizer180 on deviantART


Secret Agent Calvin Hobbes: Meet Dr. Robin by *kizer180 on deviantART

@темы: История игрушек, Disney, Pixar

---

[печеня]

Ariel by ~telegrafixs on deviantART



Snow White by ~telegrafixs on deviantART


Jasmine by ~telegrafixs on deviantART


Belle by ~telegrafixs on deviantART

@темы: Белоснежка и семь гномов, Русалочка, Красавица и Чудовище, Disney, Аладдин, Фанарт

---

Sonne

[My Chemical Juice]

Шикарная интерпретация "Белоснежки" знаменитой немецкой группы " Rammstein"

Извиняюсь, что музыка немного отстает от картинки, другого лучшего полного клипа не нашла.

@темы: Белоснежка и семь гномов, музыкальный клип, Гет

---

[D-r Zlo]

Автор: D-r Zlo
Фэндом: "Как приручить дракона"
Название: "Дочь Севера"
Персонажи: Задирака Торстон
Жанр: джен
Дисклеймер: на персонажей не претендую, а вот на фидбэк - очень даже )))

текст

Северные моря холодные, неприспособленные ни для плавания, ни тем более для того, чтобы греть своими волнами жизнь на земле; почти всегда – ледяной ветер, почти всегда – шторм.
Мужчины Севера холодны и суровы, совсем не то, что эти болтушки с Юга. Ну, хорошо, не все, да и не так пафосно и громко; просто жизнь не такая, чтобы вести себя беззаботно. Когда каждый день идёт борьба на выживание с холодной погодой… как-то особенно не до веселья, знаете ли. Впрочем, иногда это и было забавно – все эти суровые мужские радости вроде драки с непременным выбиванием зубов у соперника, родные пивнушки, рассказы о сломанных ногах/руках/оторванных ушах, сопровождающиеся задорным хохотом… Вы не находите это смешным? Значит, вы просто не северянин, тем более не с островов.
Впрочем, стоит отметить, что суровость северных мужчин ни в какую не идёт с ледяной суровостью северных женщин – и вовсе не удивительно, что некоторое время (давным-давно, правда, но сам факт) у них даже был матриархат. Это у тех, что с континента, женщина должна быть робкой и законопослушной клушей, дома сидеть, никаких приключений, никаких сражений, необходимости вытачивать из полена боевое судно в условиях шторма, разжигая тем временем другой ногой огонь, чтобы подогреть своему малютке стряпни. Тут же всё совсем, совсем не так.
Задирака Торстон, впрочем, выделяется даже на этом фоне. Завидная, конечно, невеста – ростом выше даже покойного Стоика, что уж про вождя Иккинга говорить; плечи такие, что в дом можно и не заходить – всё равно не получится… Зато красивая, вроде как. Ну, не хуже других, по крайней мере. По молодости страшненькой была, а сейчас – хоть куда: резкое волевое лицо, густые волосы, не испорченные даже ужасным морским северным ветром, глаза большие, вечно прищуренные… в профиль смотрится особенно хорошо, чего уж там. А то что высокая – ну так то ж не проблема: вот будь она худой... Хотя её бы тогда никто красоткой и не назвал, факт.
Несмотря на это, к Задираке женихи как-то не особенно и стремились, да и она этого не хотела: то ли дело в том, что она – отмороженная дрянь с великолепными голосовыми данными (это можно оценить ранним утром в военном лагере, когда ты, находясь в своей уютной палатке на одной стороне лагере, слышишь её громкое яростное «Подъём, драконьи дети! Шевелите веслами, якорь вам в задницу!» с другой), то ли в том, что она выпивает столько же пива, сколько двое здоровенных викингов за всю неделю не смогут одолеть, и способна выйти из потасовки в пивной целой и невредимой, уложив при этом пару гор своих противников… Лично Рыбьеног, один из давнейших её поклонников, единственный, кто на своей шкуре пережил все избиения своей возлюбленной и при этом остался ей верен, считает, что она просто настолько стеснительна, что предпочитает позиционировать себя одиноким морским волком, чем…
Окончить фразу ему не удавалось никогда: женщина, умеющая метать топоры, всегда будет более убедительной, чем добродушный, странствующий по морям толстяк.
Впрочем, Задирака была из тех женщин, что была вполне убедительна и без оружия.
- Я б на твоём месте не делала бы этого, - замечает Астрид, глядя на то, как Задирака бьется головой от сложности чертежей, сделанных Рыбьеногом: раньше она занималась чисто осадой, но не столь давно потребовала для себя должности одного из стратегов, и, честно говоря, пока что это получалось у неё плохо. – Серьезно, у Иккинга есть люди, которые способны заняться этим. Сморкало, например.
- Астрид, отвали, - таков был ответ Задираки, не отрывающейся от своего дела. Астрид пробовала с ней спорить ещё – ведь она сама была дочерью Севера, и отличалась завидным упрямством: но переубедить Задираку было сродни тому, чтобы срубить Иггдрасиль, это просто было невозможно.
Однако затем у неё стало неплохо получиться, благодаря железной силе воли и хорошим мозгам, так что Астрид и вовсе переменила своего мнения.
Было бы глупо полагать, что на этом странности этой страшной женщины, с которой боится спорить сам Иккинг Карасик, заканчиваются – ха, да как бы не так. Например, это единственный тренер-женщина, обучающий детей в деревне летать на драконах. Или же она принципиально не принимает помощи ни от кого – даже от самых близких друзей, что действительно удивительно. Или же…
Да вот же, далеко за примером ходить не надо: например, каждое новолуние она идёт к морю и с отрешенным лицом бросает в него еду – чем не странность? Кое-кто, увидев это, даже пытался остановить её, отчего и словил резкий хук в печень.
- Она сумасшедшая, - жаловался пострадавший, - она действительно псих: еду да в море!
Астрид сжимает кулаки и переглядывается с мужем: они всё прекрасно понимали сами.
Со смерти Забияки Торстона, лучшего стратега деревни, отважного (хоть порой и бессмысленно отважного) воина и просто хорошего парня, прошло полгода; а поглотившее его море всё так же бурно билось о скалы острова.

@темы: Как приручить дракона, Disney, G, Фанфикшен

---

[D-r Zlo]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[D-r Zlo]

@темы: Горбун из Нотр-Дама, Золушка, Покахонтас, Мулан, Геркулес, AMV, Русалочка, Красавица и Чудовище, Disney, Атлантида: Затерянный мир, Аладдин, Спящая красавица, G

---

Нил Гейман - Снег, зеркало, яблоко

[KittyVampire]

Интересная интерпретация сказки про Белоснежку

Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.
Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.
Мудрая женщина, колдунья – так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.
Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его – не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза – синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.
Когда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.
Девочка отказывалась есть вместе с нами.
Не знаю, где и чем она питалась.
У меня были свои покои, а у моего супруга короля – свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.
Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.
– Принцесса?
Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы – еще чернее, а губы – краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.
– Что ты делаешь в этой части дворца?
– Я есть хочу, – сказала она, как сказал бы любой ребенок.
Была зима, когда свежая еда – все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.
– Вот, возьми.
Осень – пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.
Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.
– Вкусно?
Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась – она так редко улыбалась, – а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.
От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.
А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.
Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.
Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.
Пока он спал, я провела пальцами по его коже, – вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один – в боку, где в юности его ранил вепрь.
Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.
Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом – в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.
А я стала королевой.
Я была глупа и молода – восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, – и не сделала того, что сделала бы сейчас.
Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.
Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.
Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя – оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.
Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край – вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер.
Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.
Лес – темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи то глаза.
Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее – ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.
Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево красные, как грудка малиновки.
За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.
Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.
В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку – жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих – пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.
В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной – его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.
И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел – огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.
Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)
Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.
Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей – дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.
Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.
– Я пришел к тебе не как к моей королеве, – сказал он. Я молчала. И слушала.
– Я пришел к тебе потому, что ты мудра, – продолжал он. – Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? – спросил он. – В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.
Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.
Мне его принесли, и я в него заглянула.
Ей было двенадцать – уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы – угольно черные, губы – кроваво красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, – рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках – два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом. Перед моим мысленным
Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.
Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато черный осадок, похожий на ярь медянку.
Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.
Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.
Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать – и наблюдать.
Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов – уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.
Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.
Я ждала. Никто больше не появился.
Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.
Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.
– Ленты, пригожая девица, – прокаркала я. – Красивые ленты для ваших волос…
Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок – это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.
Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.
Я же вернулась во дворец.
Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.
Что она сделала?
Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.
А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные красные яблоки.
Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.
И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…
К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки – рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, – перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.
Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.
В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.
Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами – добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.
Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит – и жителям города.
Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель – я, например, – не счел ее возможной себе угрозой.
Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.
Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза – но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.
И тогда он вошел в меня.
Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала – просто не могла сдержаться.
Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его – крохотной, скользкой козявки.
– Прошу, – шепотом взмолился он, – ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.
Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.
На следующий день рано утром он – уехал, забрав всех своих людей, – они поскакали в лес.
Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.
В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.
С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?
Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…
Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.
Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?
Мне неведомо.
Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?
Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.
Вот что я знаю. – Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.
В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.
Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.
Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.
Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.
Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце – маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.
Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась – пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце – а кровь все бежала у нее по рукам – и задвинула его глубоко под ребра.
Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.
Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.
Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.
Тут становится жарко.
Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную из лжи.
Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.
Снег падал, пока меня несли – по мужчине на руку, по мужчине на ногу – всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.
Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.
Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.
Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.
Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.
Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.
Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.
А стану думать про снежинку на ее щеке.
Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.

@темы: Белоснежка, Гет, NC-17, Фанфикшен

---

[D-r Zlo]

Автор: D-r Zlo
Фэндом: "Балто"
Название: "Жажда"
Персонажи: Балто
Жанр: джен
Дисклеймер: на персонажей не претендую, а вот на фидбэк - очень даже )))

текст

В хвойных лесах Аляски, где воздух от невероятно холодной температуры быстро лишается водяных паров, земля быстро отдаёт свою жизнь: нет воды – расти нечему, кроме огромных деревьев, уходящих корнями в далёкие подземелья. Даже собаке очень холодно.
Надо встать, скулит Балто. Привстаёт: и вроде лапа болит несильно, можно двигаться. Надо сообщить своим, что спасся, падая с утёса, что живой, они же там, наверху, наверняка волнуются…
Но скоро Балто начинает колотить нестерпимый озноб. Кровь, густая, похожая на обезвоженное пюре – из-за раны и из-за недостатка воды, едва течёт по телу, и от этого холодно втройне: как будто насквозь промёрз застывшим в воздухе льдом.
Может, ну тебя к чёрту, вылизывает Балто свою рану. Как было в городе хорошо: а он-то думал, там он голодал…
Трясёт так, что зуб на зуб не попадает, а из глотки вместо призывного воя выдавливается какой-то писк. Даже позвать никого не может, а их всего-то пятьсот метров утеса разделяет – меньше километра. Никогда в жизни так не замерзал, подшерсток густой, но сейчас есть вероятность умереть не от раны, сломанных костей или этого ужасного мороза, а от жажды – почему-то пить хочется невероятно. Днём, когда они убегали, где-то потеряли свою провизию. А ветер-то усиливается. И прибежища нет нигде, пройдёт мимо голодная стая… или медведь, чего лучше…
Кстати, может быть, Стилл и был прав, и на самом деле он не только по происхождению ненормальный. Вон, уже говорит сам с собой…
Хотя да какая тут нормальность, при таких-то обстоятельствах. Даже Борис, старый ворчун, подтвердит. Тут не только с собой говорить начнёшь…
Надо вставать. Неужто он подтвердит слова Стилла – пса, бросившего своё дело? Вот он встанет, дойдёт до ребят, и…
Не хочу. Не могу. Болит вообще всё. И утёс гладкий, как лёд, не поднимешься по такому.
А куда он денется? От него – от него! – всё зависит: дело, дети, лекарства… Если они умрут из-за него, он себе никогда того не простит. Так что хочет, не хочет – надо. Трудно, но он же сможет, должен смочь…
Ни маленького камушка, чтобы зацепиться и подняться вверх, и никакой защиты от ветра. Кроме деревьев, пожалуй. Это предел. Через месяц, когда обезумевшие от горя родители отправятся искать пропавшие сани с лекарством, выяснится, что они с упряжкой проделали путь в восемьдесят километров. А по ощущениям – будто все двести.
Значит, ещё немного осталось…

И Балто встал, и неуверенно, пошатываясь от раны в лапе, пополз в гору.

@темы: Amblin Entertainment, G, Фанфикшен

---

[Блудное Молоко]

отсюда

@темы: Косплей

---

Пышности

[Несчастная сардинова душа]

Хаха, ребят. Не знаю, видели ли вы ЭТО раньше, но

на фоне всех этих желанных фанартов,

это таки выглядит смачно):

 

 

P.S. сорри за кач-во.

автор неизвестен

 

 

@темы: Золушка, Белоснежка и семь гномов, Красавица и Чудовище, Юмор, Фанарт

---

[Key_stonE]

@темы: Disney, Фанарт

---

[D-r Zlo]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[D-r Zlo]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[D-r Zlo]

Автор: D-r Zlo
Фэндом: "Король-Лев"
Название: "Цена за гордость"
Пейринг: Шрам / Нала
Жанр: гет
Дисклеймер: на персонажей не претендую, а вот на фидбэк - очень даже )))

текст

Это как внезапно заболеть: переход из прекрасного состояния в ужасное, резкое и оглушающее, как если бы камень со скалы упал на голову… только таких камней оказалось слишком много на одни головы.
Ещё вчера они вместе с Симбой играли, а его отец, глава прайда Муфаса, убил на охоте самого большого буйвола в саванне – и сегодня их уже нет, а место вожака занимает Скар.
Ещё вчера Симбу никто не мог успокоить, потому что это неугомонное создание рвалось в игру с Налой – а сегодня его уже нет.
Ещё вчера все члены прайда смотрели на гордого красавца Муфасу с восхищением и обожанием – а сегодня он не более, чем корм для червей.
Ещё вчера…

Время Налы делится на два периода: короткое «вчера», когда Симба с Муфасой были живы, и бесконечное «сегодня» — жизнь при диктатуре Скара и полном беспределе со стороны гиен.
Нала была слишком юной для того, чтобы понимать какие-то взрослые разговоры между шокированными и опустошенными ужасной новостью львицами – она лишь запомнила, что «теперь гиена поведёт львов», «король зверей глодает трупы и гнилые кости», «мы идём не за гривой, а за шакальим хвостом» и так далее. Нала тогда не понимала смысла всех слов, произнесенных взрослыми, но она знала, что в прайде теперь уже ничего не будет по-прежнему… и в её жизни тоже.

— Нала, ты великолепно проявила себя на охоте. Прайд должен гордиться такой львицей, как ты. Думаю, ты заслуживаешь большей части добычи.
Проявила себя? О да, просто стояла в стороне и не мешалась, вот и всё участие. Чем должен гордиться прайд – тем, что она не может дать должный отпор мерзавцу и тирану?
— Нала! Такой юной львице не следовало бы рисковать собой и идти на слоновье кладбище. Я был бы расстроен, если бы с тобой что-нибудь произошло.
Расстроен? Ха. Другую бы молоденькую львицу нашёл.
— Нала, тебе нет нужды иметь дела… с этими. Тебе достаточно сказать мне, если кто-то посмеет обидеть тебя.
И это после того, как его же гиены пытались отбить у Налы законную добычу. На что он рассчитывает – на то, что она пойдёт у него на поводу и будет, как последний шакал, ходить за ним хвостиком и преданно заглядывать в глаза? Не дождётся, не дождётся, не дождётся, не…

Возможно, бегство Налы было трусостью – она сама себя не раз сомневалась в правильности своего поступка…но она не могла допустить над собой плена этих зелёных, пронизывающих душу насквозь, глаз своего нового вожака. Кто угодно, но только не она.
И если сохранение гордости требует бегства, то она готова это совершить.

@темы: Гет, Disney, Король Лев, G, Фанфикшен

---

[Muraki-sama]

еще

@темы: Рапунцель, Золушка, Алиса в стране чудес, Русалочка